— А черт с ним! — вновь выругался Колчанов, когда под конвоем подходил к камере.

Открылась дверь, и глазам узника предстало довольно уютное небольшое помещение с кроватью, заправленной чистым бельем, удобным столом, умывальником, туалетом. Оно действительно напоминало номер в нашем доме отдыха, принадлежащем какой-нибудь богатой организации. Вот только из этого дома отдыха нельзя было уехать до окончания срока «путевки».

Едва дверь захлопнулась, как Феликс уселся на удобную, совсем не скрипучую кровать и довольно улыбнулся.

«Вот уж где не думал оказаться, — подумал он и взглянул на окошко с почти художественной тонкой решеткой, которое выходило во внутренний дворик тюрьмы. — Убегать отсюда нет смысла. Хотя можно… Но зачем? Месяц туда, месяц сюда, — продолжал размышлять Феликс. — Я и не по стольку времени терял даром. А здесь полежу, почитаю австрийскую прессу, посмотрю телевизор и выйду как ни в чем не бывало. И сразу же, как только окажусь на свободе, буду сваливать из этой долбаной Австрии. Уеду в Россию, займусь своим делом. В Вену — только за пособием по безработице. Надо достраивать дом и как-то думать о будущем. Что в своей жизни должен сделать настоящий мужчина?»

Колчанов усмехнулся, вспомнив расхожую фразу о том, что каждый человек в своей жизни должен посадить дерево, вырастить ребенка и построить дом. Правда, в армии ему пришлось услышать и продолжение — «убить врага».

«Вот с домом как раз таки проблем меньше всего, да и сад я посажу… А вот как быть с ребенком?»

И тут он вспомнил о Марине.

«Хорошая девушка: и шея у нее красивая, и губы… Но какая-то она странная. Вбила себе в голову какие-то глупости… Да ну ее. И вообще о женщинах в тюрьме лучше не вспоминать. Это как в армии, там как только начинаешь думать о бабах, так на тебя все шишки и валятся. Нет, нет, о бабах думать Боже сохрани! А о чем же тогда?»

Феликс не успел дать себе ответ на этот животрепещущий вопрос, потому что уснул. Он чувствовал, как его изрядно-таки уставшее тело отдыхает, набирается сил. Кровь пульсировала, сердце работало ровно, вот только в животе как-то странно и неприятно покалывало. Феликс повернулся на бок, лицом к стене, а затем прижал ладони к животу, пытаясь этим нехитрым движением утихомирить неведомо откуда взявшуюся непонятную боль.

— Чертовщина какая-то! — пробормотал он и сел на кровати, согнувшись пополам.

Боль немного отпустила.

«Что же это такое? — подумал Феликс. — Вроде ничего такого не ел. И по животу меня не били. Это же не наша тюрьма. Тогда что это? Справа, под самыми ребрами…»

Он вытянулся на кровати, расслабился, затем сильно прижал обе ладони к животу и резко поднял вверх. В животе неприятно кольнуло, словно бы в него вогнали длинную иголку, и Колчанов почувствовал, как от этого резкого приступа боли он весь покрылся неприятным холодным потом, а во рту сделалось сухо, словно он наглотался песка.

Но через четверть часа боль прошла, как будто ее и не бывало. Феликс спал крепким, но в то же время чутким сном. Он слышал шаги в коридоре, голоса, слышал даже, как чирикает птичка, севшая на карниз окошка его камеры.

«Здесь как в саду, как в моем недостроенном доме. Птицы поют…» — подумал Колчанов.

С этой мыслью о птицах, которые вольны выбирать, куда им лететь и что делать в любое мгновение их жизни, узник тюрьмы санаторного типа снова уснул.

Первая неделя в австрийской тюрьме показалась Феликсу легкой и приятной. У него имелись газеты, которые он прочитывал от корки до корки, вникая в тексты совершенно ненужных ему даже на воле объявлений. Кто-то продавал щенка, кто-то котенка, кто-то предлагал для обмена старинные фотоаппараты.

Читал он и о политических событиях в разных странах, хотя раньше никогда политикой не интересовался. Сидя в камере, Феликс наконец-то ощутил, как огромен мир, как много в нем живет людей, сколько в нем происходит всякого — плохого и хорошего. Он понял, что его жизнь — не худший вариант из тех, которые предлагает судьба, что он вытянул не самую плохую карту из бесконечно большой колоды.

«Казенный дом — вот что написано на моей карте. Да-да, казенный дом», — иронически размышлял Феликс, поглядывая на зарешеченное окошко своей камеры.

Никто к нему не приходил, никто его не беспокоил. Два раза в день заключенным полагалось гулять, и ему это нравилось. Он смотрел на небо без решеток, запоминая с какой-то фотографической точностью очертания облаков, то летящих с востока на запад, то медленно ползущих с севера на юг.

«Интересно, — иногда думал он, — может быть, кто-то где-то там, под Смоленском, смотрит на те облака, которые я видел вчера или позавчера, и думает примерно о том же, о чем думал я. А может быть, какой-нибудь зек в серой робе тоже где-нибудь под Смоленском стоит посреди тюремного двора, смотрит на облака и думает, что вот из этой тучи или из этого облака шел дождь где-нибудь в далекой Австрии… Хотя нашим зекам не до облаков. Там скорее всего думают о жратве или о том, как сохранить свою жизнь, как уберечься от заточки или удавки».

Кормили в тюрьме на удивление хорошо, и Феликс почувствовал, что всего лишь за неделю он прибавил пару килограммов. Тем не менее заключенные ели, подобно чеховской героине, «без всякого удовольствия» и постоянно жаловались на питание, точь-в-точь как наши «товарищи отдыхающие».

«Да, ребятки, не сидели вы в советской зоне и не служили в Советской Армии, а то рубали бы так, что за ушами бы трещало, — думал Колчанов. — А вы еще привередничаете. Это вам не так, то не этак. Салат недосоленный, овощи не очень свежие. Суп вам кажется жидким, а мясо жестким. Да вас, оглоедов, кормят как в ресторане, так что сидите и не возникайте».

А возникать заключенные любили. Они подвергали критике не только еду: и погода им не нравилась, и в камерах, на их взгляд, было слишком жарко.

Все было бы неплохо, если бы не боли в животе, которые время от времени неожиданно возникали и так же неожиданно проходили. Никогда раньше у Феликса такого не было, и он с несвойственной ему мнительностью предполагал самое худшее.

В конце концов его однажды так сильно скрутило, что оказавшийся рядом надзиратель немедленно вызвал врача. Тот поставил диагноз: аппендицит.

Операция длилась недолго, и провели ее умело. Очнулся Феликс в большой шестиместной палате, справа от него лежал совершенно лысый старик с крючковатым носом. Поверх одеяла покоились его бледные руки с длинными узловатыми пальцами и ухоженными ногтями.

— Вы пролежите здесь неделю, — сообщил Колчанову улыбчивый врач, пришедший его осмотреть. — Пока не дергайтесь, не делайте резких движений, поднимать ничего нельзя. Вы физически очень крепки, и все у вас будет хорошо. Аппендицит — операция несложная, и прошла она удачно.

— Да-да, спасибо, доктор, спасибо, — поблагодарил Феликс и вымученно улыбнулся.

Голова старика, лежащего справа, медленно повернулась в сторону Феликса, бледная рука поднялась вверх. Это скорее всего должно было означать, что пожилой мужчина приветствует нового постояльца тюремной больницы.

Уже к вечеру Феликс познакомился со своим соседом справа. Тот надтреснутым голосом представился:

— Вильгельм Моргенштерн.

Феликс назвался. Бледная рука на удивление крепко сжала его ладонь.

— Я здесь уже давно. Где-то раз в полгода оказываюсь на этой кровати. У меня, понимаете ли, герр Колчанов, почки не в порядке. А у вас, если не ошибаюсь, аппендицит?

— Да, вырезали.

— Ну что ж, неделю мы будем соседями. Феликс не нашелся что ответить.

— У вас странный и сильный акцент, — заметил старик. — Вы не немец и не австриец.

— Да, я родился и вырос далеко отсюда.

— Скорее всего в России, — предположил сосед.

— Именно, — подтвердил Феликс, удивившись его догадливости.

Вильгельм Моргенштерн поудобнее устроился на кровати и заговорил, словно просвечивая Феликса своими ярко-голубыми глазами.

— Может быть, вы подумали, что я ученый, филолог, раз так быстро раскусил вас по акценту? — спросил он, — Нет, я кадровый военный.